Суд Проклятых - Страница 51

— Я слишком увлёкся Судьёй, — буркнул бармен, поднимаясь на ноги. — Слишком увлёкся, — покачав головой, повторил он себе под нос. — Удачи тебе, бессмертная душа монаха Лонгина.

Джонни поднялся на ноги, заложил руки в карманы кожаных штанов и зашагал прочь, повесив голову.

— Возвращайся домой, Джонни, возвращайся домой, — глядя ему в след, обронил Лонгин.

Маттиус остался сидеть, вслушиваясь в беспокойные звуки птичьих трелей, становившихся всё громче и ярче по мере того, как неторопливый шар солнца взбирался по небосклону выше и выше. Пушистый золотой шарик звезды, под которой скоро исчезнет обречённый, сожранный чумой мир. Мир, в котором родился Лонгин. Мир, в который пришёл Потребитель и бармен Джонни. Мир, ссудивший свою душу за какие-то подарки или продлённое время.

За стенами зелёных листьев и коричневых узловатых стволов пряталось аббатство святых Петра и Павла, с распахнутых ворот и резных барельефов которого безразлично взирал на агонизирующую землю прорастающий лозами бог. Как всегда, бесстрастный, спокойный, всепрощающий и всеобъемлющий бог, чья милость и спасение пришлись бы кстати именно сейчас.

Но ворота аббатства в такой час были закрыты, небесный повелитель молчал, горожане доедали и допивали свои души в развернувшемся чумном пире, единственный летописец дней ушёл прочь со своей книгой, а в утренней тишине сидела на полянке под вязами и дубами последняя живая душа…

Глава 13. Романов и Ханна

Он войдет, никого не спросив,

Ты полюбишь его не сразу.

С первого взгляда он некрасив,

Со второго — безобразен.

Пикник — Самый Звонкий Крик — Тишина

17/18 августа 2278 года

13.1. Романов и Ханна. Монодиалог

Марк, слегка ссутулившись, сидел в массивном деревянном кресле. Дерево, холодное на ощупь, бархатисто отзывалось на прикосновения пальцев, когда полковник, глубоко задумавшись, проводил рукой по подлокотникам, украшенным резьбой и массивными медвежьими мордами. Рядом, на низком столике, бесшумно мерцало в приоткрытой шкатулке загадочное зеркало, так грубо и нарочито всученное Романову и его нынешней команде…

Когда бывший полковник вспоминал игру, и вообще все события предыдущих часов, ему начинало казаться, что он попал в гротескный сон безумного художника-сюрреалиста, доживающего годы в частной клинике для богатых психов. Эклектика, Мандрагора — эти миры так выбивались из общего ряда серых и скучных планет Протектората и Периферии, словно принадлежали совершенно другой вселенной, расцвеченной иными солнцами. Марк встряхнул головой, отбрасывая лезущие в глаза волосы, и вздохнул. Паранойя — паранойей, но сейчас его более всего тревожило иное чувство.

Тренированный слух Романова отметил лёгкие кошачьи шаги ещё до того, как Кетчуп, сыто мурча, ввалился в комнату, открыв мощным мохнатым лбом дверь.

— Иди сюда, лохматый мерзавец… — позвал кота Марк, похлопывая по коленям.

Котик встряхнулся, обозрел комнату, украшенную настенными драпировками, презрительно чихнул и собрался было вылизываться, но почему-то передумал.

Романов мужественно стерпел тяжесть улёгшегося на колени Кетчупа, и стал поглаживать урчащее животное по голове и спине, одновременно прокручивая в сознании беспокоящие мысли.

— Эх, котик-котик, гроза космических мышей… Вот хорошо же тебе, живности — ни забот особых, ни хлопот. Уши, лапы и хвост — вот и все твои документы… и лицензия на убийство одновременно, — Кетчуп приоткрыл один глаз, и лениво взмахнул хвостом, мол, «продолжай, не останавливайся». — Тебе неведомы ни страх ошибки, ни метания души, ни чувства, которые неожиданно вырастают на, казалось бы, мёртвой почве…

Марк вздохнул, и, почесав кота за ухом, продолжил неспешный монолог:

— Я… Когда-то давно, в другой жизни… Мне было недосуг, всё время, всю жизнь. Я служил, сначала — своей стране, потом — отдельным людям, и, в конце, своей мечте. Я был солдатом. И неплохим… Командиром. Повинуясь моей воле и моим приказам, уходили на смерть полки и батальоны, сгорая в адском пламени сражений… Сотни и тысячи судеб…

— Я не посрамил памяти своих предков, нет. Но и не продолжил род…

— Где-то в мыслях, мечтах и стремлениях были и деревянный дом поблизости от дремучего леса — такие ещё остались в Сибири, где я вырос, и тропинка, выложенная серым камнем, ведущая к дому, и летняя веранда с большим столом и лёгкими плетёными креслами, и голос женщины, зовущей меня и наших детей обедать… И кошки. Много кошек, развалившихся на веранде, урчащих после еды. Куда уж нам, людям, без вашего племени, Кетчуп…

— Летний мятный чай у древнего самовара, пышущего жаром углей, гудящие в полуденном воздухе пчёлы с близлежащей пасеки… А в пруду плещет рыба, выпрыгивающая из воды, и снова туда ныряющая… И тихий перезвон мягкой музыки, льющейся из старого приёмника.

Романов сжал веки, пытаясь прогнать слёзы. Получилось так себе, и две капли упали в густую шерсть кота, блеснув серебром. Кетчуп сочувственно заурчал, ткнув Марка головой в замершую руку.

— Ну, кошки у нас не такие, как ты, морда наглая, — полковник аккуратно провёл пальцами под подбородком котика. — Не такие умные и красивые, но всё же… Всё же, этого — не было. Не случилось. Не стало возможным.

— А потом, когда всё рассыпалось прахом, и моя жизнь стала всем, чем угодно, но не жизнью — мне стало казаться, что этого никогда не будет. Да и чёрт с ним, с домом и садом, с пчёлами и рыбой… Но вот чувства… Чувство…